Ведьмины кольца

1

«Крестьяне перестают кое-где ходить в церковь», — прочел Йокк и задумался. Что значит кое-где? Такие слова, как «кое-кто», «кое-где» непонятны, а все непонятное страшит Йокка, жителя чистой и светлой Лаппи. Он ковырнул в носу, шмыгнул и углубился в чтение. «Крестьяне перестают кое-где ходить в церковь и в бога верить, но в «черта» и колдунов по-прежнему верят», — лапландец запнулся на слове черт. Почему оно помещено в кавычки? Уж не хочет ли сказать автор, что черта нет?

Йокк встал, выпил водицы из ковшика, выглянул во двор. Пригляделся к рябине. В сумерках показались танцующие серые личины, похожие на человечьи. Одно существо трехголовое и трехглазое, второе — одноголовое и одноглазое. Большими, выкатившимися из глазниц очами чудища уставились на Йокка, продолжавшего стоять на крыльце и думать о тексте. Его написала какая-то Н.К.Крупская. Йокк вернулся, еще раз вчитался. На пожелтевшей странице пометка «Из доклада».

О докладах Йокк не имел никакого представления. Он вышел на улицу, подошел к рябине, заглянул за нее. Страшные морды с выпуклыми носами, короткими морщинистыми шеями, покрытыми рыжей гривой, по-прежнему паясничали в полумраке. Кто-то метнулся в сторону, и послышался звон колокольцев. Это приехал Мокк.

— Вот вы, ученые люди, не верите в ведьм и смеетесь, когда мы, лесные обитатели, говорим о леших, — недовольно бурчит, не глядя на Мокка, его соплеменник Йокк.

— Ну ты даешь, голова! — засмеялся товарищ, толкая Йокка в бок. — Ты со своими экспериментами совсем спятил, принимаешь меня за кого-то?

— Пойдем завтра в тундру, я покажу тебе такие штуки, что ты навсегда перестанешь пихаться, — пригрозил Йокк. Надоело быть белой вороной, завтра он покажет Мокку кое-что. Вот именно, кое-что, да не оставит их Перкеле!

На следующий день они сидели у костра на берегу озерца, обрызганного кровавыми отблесками последних лучей заходящего солнца. После знойного летнего дня и утомительных дневных переходов по сопкам хорошо посидеть в вечерней прохладе, полюбоваться на воду. Йокк, согнувшись над котелком, крошил в него из лукошка собранные по дороге грибы.

— Вот взять хоть бы гриб, — продолжал он, — есть хорошие грибы, а есть и много нечисти: с виду как будто и приличное создание, а на деле выходит — чертова «понюшка». Видал, чай, на земле: яйцо не яйцо, а волдырь какой-то, — Йокк икнул от нелюбимого слова, — и кожица тонкая-тонкая, а мякоть противная, бр! Наступишь на такое, а из него прямо в глаза целый столб дыма какого-то, ну разве не черт шутит? Нюхательный табачок тебе в нос толкает? Нечистый глаза запорошить хочет, не иначе! Сказывают, кому та пыль в глаза попадает, долго потом глазами болеет.

— Ну вот теперь я понял, откуда у тебя галлюцинации, — хихикнул Мокк. Он не стал переубеждать друга, который все равно бы не поверил, что гриб этот — дождевик, съедобный и очень полезный. Пока дождевики молодые и с плотным, как крутой белок, мясом, просвещенные люди едят их и нахваливают. Дождевики, как и белые грибы, можно варить, жарить, сушить, мариновать, — что душа пожелает! Только к Йокку это не имеет никакого отношения, ведь он-то живет кудряво, обзавелся несколькими душами. Живет себе, как нехристь, прячет одну душу в диком животном, другую в птице, третью в черве, четвертую в яйце. С ним лучше не связываться! Никто не знает, сколько Йокку лет, зажился он на этом свете, сам в гриб превратился.

— Есть такое понятие, как споры, то есть зародыши гриба. Вот он их и рассеивает вокруг себя, никакой особенной глазной болезни от этой пыли быть не может, — сказал Мокк на всякий случай, чтобы нечисть не зазнавалась.

Йокк молча помешивал в своем котелке варево, всем видом показывая, что к ночи не расположен поддерживать разговор на подобные темы. Лапландцы решили переночевать у озера и утром отправиться смотреть таинственные места.

Мокк изучал отблески затухавшего костра. Они окрашивали мощные стволы сосен в невероятные цвета. Вдруг показалось, что кто-то в белом мелькнул за деревьями. Неужели сама белая ведьма пожаловала? О старухе с седыми волосами, одетой в белую шкуру оленя, рассказывали в племени. Это добрая ведьма, она встречает одиноких путников у мельницы и щедро одаривает мукой. Ветряные старинные мельницы еще можно увидеть на берегу бурно текущих рек, с порогами и выпрыгивающими рыбинами. Как же оказалась старуха здесь, далеко от большой воды? Наверное, она хочет о чем-то предупредить Мокка? Йокк тоже не спал. Он как будто догадался, о чем думает его приятель…

Один саам возвращался с пастбища после заката солнца и на дороге встретил старуху, напомнившую ему знакомую, он крикнул: «Акка*, куда на ночь глядя?» Но женщина оказалась не той, за которую он принял ее сначала. Она ответила, что ищет потерявшегося олененка. На другой день этот человек там же встретил оленя. Саам вспомнил вчерашнюю старуху и, предполагая, что это ее животное, поймал олененка и положил перед собой в специальные сани. Деревянные полозья саам смазывал жиром, и они скользили по траве, как по снегу. Когда дедок уже подъезжал к чуму, олень вдруг сказал человеческим голосом: «Ты, бессердечный, придавил мне бок!» Саам понял, что везет ведьму Аю. Он вспомнил наставления стариков о том, что в таких случаях следует крепко держать ведьму за правую ногу и не отпускать, пока она не поклянется своей левой пяткой. Мужчина отпустил Аю только тогда, когда она пообещала, что больше не будет вредить ни ему, ни его племени. Дома саам подробно рассказал о своем приключении, предупредив родственников, чтобы при встрече с ведьмой они не пугались, так как он покорил ее, и Ая больше не страшна их роду. С тех пор Ая, принимая образ старой женщины, появлялась в чуме этого человека. Ее видел он сам и его дети. В присутствии хозяина ведьма спокойно бродила по двору и не осмеливалась безобразничать. Но когда хозяина не было дома, колдунья ковыряла огонь в очаге, опрокидывала ушаты с водой, трясла оленьими шкурами, в общем, создавала суматоху. А потом, вынув костяной гребень, принималась расчесывать длинные седые волосы. Дети, боявшиеся ведьму, залезали на сосны, прятались в лапнике, молча наблюдая за своим двором. Не осмеливаясь спускаться, бедняжки засыпали прямо на деревьях. И лишь с появлением хозяина спускались и рассказывали про Аю…

Солнце уже сильно припекало, когда на следующее утро Йокк и Мокк, бодрые и свежие от можжевелового воздуха, входили под изумрудный шатер леса. В Лапландии, среди болот и сопок встречаются лиственные оазисы, в которых растут деревья более южных широт. Правда, березки в Лаппи отличаются от средне-европейских. Они ниже, раскидистее, ветки крючковатые и толстые, как узловатые руки лесного тролля. Сзади, с широкого простора тундры, путников провожал несмолкаемый концерт стрекочущих кузнечиков и гудящих шмелей — летом равнина полна цветов — а впереди встречали немая тишина и спокойствие настоящей чащи.

Вступив в лес, Йокк и Мокк замолчали. Они и так не много говорили, но лес покорил величественностью и лишил дара речи. Мокк не обращал внимание на приятеля, который механически собирал в корзину грибы. Их было очень много, и самых разных. Йокк срывал с березовых стволов опенки, какие-то древесные грибы с плотными и короткими ножками, однобокими шляпками, напоминающими диковинные морские раковины. Йокк вошел в азарт, не брезговал снимать молодые сочные трутовики с деревьев и кустов. Он срезал грибные наросты ярко желтого цвета. Мокк морщился, но продолжал молчать. Он даже отплюнулся, когда, встретив на куче прелого листа семью белых лохматых навозников, Йокк отобрал грибы и положил в корзину самые молодые, снежно белые. Однако, Мокк забеспокоился не на шутку, когда в корзине друга оказался большой гриб-зонтик, называемый у лапландцев белым мухомором. Мокк, скрывшись за кустами, через минуту предстал перед товарищем, держа в одной руке красный мухомор, а в другой — бледную поганку.

— Может, и эти грибочки в корзину? На жареху? — сурово глядя на Йокка, спросил.

Вдруг перед грибниками открылась небольшая и красивая лесная поляна, за которой начиналось болото. Опенки росли здесь совершенно правильными кругами, ограничивая внутри совсем пустое, лишенное травы, как бы выжженное кем-то — опять это проклятое слово — пространство.

Йокк встал на середину круга и вывалил содержимое корзины на голую землю. Мокк с опаской последовал за приятелем, который ткнул пальцем на ствол гнилого валежника. На нем роскошно разрослись блюдцеобразные грибы.

— Там заклинания, здесь — посудка, — проворковал Йокк.

Возвращались лапландцы домой без лукошка, без добычи. Шли злые, голодные. У самой реки вдруг путь им перегородила ватага ребят. Дети, хлопая в ладоши, распевали свадебные частушки, пританцовывая и кривляясь. Самая высокая девушка с распущенными белыми волосами била в бубен. Шествие замыкала очень нарядная, но сопливая белобрысая девчонка.

— Гляди, да у нее пятки задом наперед! — прошептал Йокк.

— Э-э, да она тащит нашу корзину с грибами! — закричал Мокк.

Придя домой, приятели с восторгом рассказали женам о виденном. Но те плюнули на пол и сказали, что лучше бы пива им принесли.

Оказалось, что встретили Йокк и Мокк в лесу ведьмины кольца. Хотел Мокк лекцию прочитать соплеменникам про подземное размножение грибов, про плесневой войлочек, который всасывает всякие гниющие вещества и разрастается в стороны. Начинает развиваться эта паутинка где-нибудь в одном месте лесной прогалины, заражая корневища злаков и мало-помалу приводя их к отмиранию.

Начал лекцию читать Мокк, да вдруг осекся, взглянув на приятеля. Сидел Йокк на пенечке, пожелтевшие страницы перебирал, бормоча слово непонятное: «К…к..рупская». Плюнул в сердцах Мокк и вышел во двор. А там, за рябиной, почудились ему танцующие, вроде как человечьи, серые личины. Одна трехголовая и трехглазая, вторая — одноголовая и одноглазая. Большими, выкатившимися из глазниц очами чудища уставились на Мокка, продолжавшего стоять на крыльце и думать о ведьминых кольцах. Вдруг он вспомнил, кто такая Крупская, побежал в чум. Подошел к Йокку, чтобы сказать, да отшатнулся: прямо в глаза целый столб дыма выскочил. С тех пор мается Мокк глазной болезнью, да друга своего вместе с Перкеле недобрым словом поминает.

2

После безвременного — хотя это нужно еще доказать — ухода Йокка его приятель Мокк поднял с пола пожелтевшие страницы. Надо сказать, в прошлой жизни лопари изучали грамоту, посещали церковно-приходские школы и обучились чтению на русском. В чуме было несколько книг на разных языках: на шведском Библия, привезенная миссионерами, на русском подборка журнала «Вестник знания» за 1927 год, на русском же стихи поэта Есенина и на финском инструкции о заполнении налоговой декларации. Русскоязычная литература осталась от одного путешественника, бегавшего через советско-финскую границу начиная с семнадцатого года и кончая сорок пятым.

Мокк тосковал по товарищу, читал его любимые тексты, пожимал плечами, сопел, причмокивал, хмурился, но старался понять. Разговор с близкими начинается после их ухода. Жалко, что Йокк не оставил после себя мемуаров или воспоминаний, на худой конец — дневника! Мокк прочел доклад Крупской и узнал, что время когда-то было невероятно интересное: писатели только и делали, что строчили мемуары, автобиографии, какие-то интимные записи, востребованные эпохой.

А эпоха тогда была еще та: как пишет эта Крупская, кругом сплошная острота переживаний, грандиозность событий, катастрофичность быта и прочая дребедень.Тяжело было Мокку все это осмыслить, как он ни старался, никак не мог представить лицо эпохи…

В глухом конце ущелья, расщелине между двумя сопками, есть потаенная тропа, ведущая к почитаемому дереву. Оно лежит на земле сотни лет. На узорчатом серебристом стволе присядет уставший путник, дети привяжут ленточку к ветке, загадав желание. Вот однажды шел Мокк с понурой головой по дну оврага, приблизился к дереву, хотел поговорить с ним по душам. Вдруг увидел рыжую лохматую девочку с неумытым лицом. Она стала его дразнить и преследовать, прячась за валуны.

По словам стариков ведьма может вначале показаться в образе ребенка, а потом увеличиться на глазах до размеров взрослого человека. Мокк не удивился, когда рыжая девчонка оказалась женщиной, одетой по-городскому: в платье и шляпку, туфли с пряжками и шелковые чулки. Мокк не удивился, когда бестия заговорила с ним по-французски, увлекая лопаря в другую жизнь. Он и не заметил, как перед ним развернулась панорама электрических реклам, ресторанов, притонов, фокстротов, странных любовников, продажных женщин, фиалок и голодных глаз, коктейлей, буржуа и анархистов, тяжелых корсетов и тонких переживаний, среди этого, не существующего мира, метался его друг Йокк.

Бедняга Йокк тоже говорит на французском о страшных вещах — щегольском цинизме, лирическом сентиментализме — о ужас, позор племени — о вечном шатании и остроте фельетонного существования.

От французского языка голова Мокка закружилась. Женщина дышала на него, и воздух, уплотняясь, создавал чудовищное лицо эпохи.

— Чур меня, чур! — взмолился лопарь, отгоняя наваждение.

— Писатель выдумывает свою биографию, и она оживает в историческом процессе, — продолжала незнакомка.

Но Мокк не слушал, он зарылся в мох, пытаясь спрятаться, выставляя, как страус, тощий зад на потеху эпохе.