Милла Синиярви

Поглощение себя в ничто

Бунин лежал в столовой на кушетке. Голова была покрыта толстой простыней.
Иван Алексеевич хотел, чтобы его пепельное от щетины лицо, уже тронутое прикосновением смерти, не было бы видно никому. Он распорядился заранее, чтобы его тело и особенно лицо закрыли от глаз живущих.
Себя он видел. Покинул квартиру без сожаления. Последние годы пытался подготовиться к уходу, но не успел.

Несмотря на усталость, вызванную длительной болезнью, Иван Алексеевич не чувствовал истомы, той приятной расслабленности, которую он ждал от смерти. Гневные вспышки, ненужный азарт спорщика отравили проводы, которые он сам себе пытался устроить.

«Вот, если буду жив и Бог даст сил, постараюсь еще свалить Достоевского с пьедестала», — как в бреду говорил он за три года до кончины.

Бунин слышал, как пели на его родном языке о стране на самом краю земли, о какой-то небывалой голубой дали, о звуках небывалых слов. В песне этой ветра летали касаясь звезд, деревья не боялись гроз, океаном бредили корабли. Услышав о чистом голосе, поющем в небесах, о светлом полдне над землей встающем, Иван Алексеевич пробурчал: «Им бы только запускать в небеса ананасом!»

Иван Алексеевич обратился к мыслям о Толстом. Вечером, перед сном — как оказалось, перед вечным — он перечитывал «Воскресение»

Возмутила сцена описания таинства евхаристии. «Какой замечательный был человек, какой писатель Вы, Лев Николаевич! Ну скажите мне сейчас, без суеты, для чего Вам понадобилось включить в роман такие неудачные нехудожественные страницы?» — Бунин спрашивал у старика, сидевшего на скамейке в парке.

Лев Николаевич ничего не ответил.

«А ведь Вас, Лев Николаевич, братец Николенька обманул?» — не унимался Бунин. — «Да-да, за несколько минут до конца брат Ваш задремал и вдруг очнулся. Вы помните, что он сказал?»

Лев Толстой продолжал молчать, и Бунин с прежним азартом добавил: «Он ее увидел — поглощение себя в ничто».

Иван Алексеевич уже и не ждал ответов на свои реплики, он как будто сам с собой разговаривал: «Или Вы думаете, что я смерти боялся? Но ведь я тут, я ее увидел!»

Он еще долго говорил, и никто его не слушал. Старик давно ушел.

***

Однажды Бунин решился навестить графа на том свете. Ну и пусть другой мир, потусторонний! Для писателя это не так и важно в конце концов.

Стоял декабрь. По запущенным дорожкам, узкой тропинкой среди сугробов он прошел к дому. Трясущимися руками старая служанка отворила дверь кухни. Бунин пожал плечами, но зашел. Пусто, холодно, гулко раздаются шаги по коридору. Лев Николаевич наверху. Должен быть наверху. Вот дверь ванной, Лев Николаевич любил комфорт. Вот комната, вот столовая.

На стене висит огромная голова оленя. Бунин уставился на нее.

Осмотрели со служанкой другие комнаты — нигде нет Льва Николаевича.

Поднялись наверх. От ковра только клочья. В кабинете лежат на полу скомканные бумаги, солома. Лошадей здесь держали?
В гостиной совершенно пусто, тяжелая хрустальная люстра качается. Бунин поморщился — сквозняк!

Посреди огромной комнаты концертный рояль Стейнвей. Откуда? Разве Лев Николаевич музицировал?
Тяжелые шкапы красного дерева с оторванными стеклянными дверцами нехорошо поскрипывали. От революции, от войн. Разбитый бюст валялся у двери.

В спальне — может, он там? — на стене криво висят иконы в почерневшей серебряной оправе.

«Ну доложите же наконец графу Толстому, что я его жду!» — нобелевским голосом в пустоту.

Мгновенно предстал нестарый — даже весьма молодого вида — мужчина в енотовой шубе, с цилиндром на голове.

Алешка, ты? — воскликнул Иван Алексеевич. — Что делаешь ты в имении графа?

Помилуйте, барин, я живу здесь! — ответил Алексей Толстой.

Ах вот оно что, я ж просил графа… Толстого… Да ты, подлец, не хочешь ли сказать, что купил родовое имение самого Толстого? — от души засмеялся Бунин.
Да вот не поверите, сударь, но это так и есть, — озорно подмигнул Алексей Николаевич. — Здесь, в стране… , — далее прозвучало непонятно, но Бунин что-то уловил. — В этой стране все оферты сходят с рук! — уточнил с нежностью.
А как же, Иван Алексеевич, ведь когда я после революции продавал свое никогда не существовавшее родовое имение, Вы первый осмеяли меня, а вот теперь миром правят — господи прости — опять самозванцы!
Да уж конечно, ты был так нагл, что даже не придумал заранее, где находится имение, выставленное на торги!

…Бунин лежал в столовой на кушетке, с головой, покрытой толстой простыней.
Иван Алексеевич хотел, чтобы он нем говорили «он сед, сух, но еще ядовит и он хочет домой».

— Я вдруг вспомнил, как шли мы в черную мартовскую ночь по Девичьему полю и как Вы плакали. «Смерти нет, смерти нет», — твердили Вы.

— Ну полно, Лев Николаевич, придем домой, чаю напьемся!

© Милла Синиярви,  2007

Опубликовано 29.03.2011 в рубрике Арфы и пчёлы раздела Litera
Просмотры: 1767