Ласточка

(по рассказу бывшего моряка Александра Вереса)

Мы давно не видели земли. Наша опасная стальная плавающая гора уже много месяцев зачем-то шла в океане, почти не приближаясь к суше, которая находилась в нескольких сотнях километров от нас. Почти ежедневно я нес вахту в тесном помещении с железным столом‑полкой и иллюминатором. Я редко его открывал — мне трудно было выносить надоевший шум волн и даже его отсутствие, разрезаемое неприятным резким криком чаек.

Изредка вдали я видел больших птиц фрегатов, но они не приближались к нашему кораблю, напуганные его шумом.

Хотя на корабле было много людей, а распорядок дня составили так, чтобы занять время каждого почти полностью, все мы испытывали чувсвство одиночества. Одни и те же лица, одни и те же пустые разговоры и шуточки, одна и та же однообразная работа с неизвестной нам целью — все это было тягостно. Даже травить многочисленных тараканов было для нас желанным развлечением.

В тот вахтенный день, который никогда не забуду, мне на моем месте показалось особенно тесно, и я открыл иллюминатор.

Тотчас что-то черное быстро влетело, облетело помещение и упало на стол-полку. Это была ласточка (или стриж?). Я не очень хорошо знаю птиц, но все же — стрижи (отсюда их название) летают низко над землей — особенно им нравится это делать перед дождем, когда насыщенный влагой воздух заставляет мелких насекомых (их корм) прижиматься к земле. Ласточки летают высоко, и мы видим их в небе как слабо движущиеся точки, не более чем дефект зрения. Видимо, для них высокий полет и есть смысл жизни.

А пока моя гостья спала на полке. Я думал, что она умерла. Но слабая пульсация ее тельца и подрагивание кончиков крыльев и четко вырезанного хвостика говорили, что и во сне она летит, стараясь не упасть в воду.

Несомненно, это была ласточка – пальчики с когтями были у нее расположены горизонтально, а не вертикально, как у стрижа . Но как она оказалась в полтысяче километров от берега? Возможно, она поднялась слишком высоко, ее подхватил ветер, с которым у нее не было сил бороться, и унес далеко от берега.

Пока она спала, я поставил возле нее блюдце с водой и насыпал крошек хлеба (если бы я знал тогда, что дрожжевой хлеб опасен для всех птиц, кроме ворон и воробьев!)

Через час она проснулась, выпила всю воду, съела хлеб и взглянула на меня. Взляды птиц, как и людей, разные. Каждая птица имеет свой характер. Но это относится только к разным их видам, внутри них они неразличимы. Этим они отличаются от животных — так, разные собаки и кошки имеют свой собственный характер, или его может вовсе не быть – но ведь и среди людей немало таких!

Самый осмысленный взгляд у врановых. На первом месте серая московская ворона, затем галка или, может, ворон или ворона (эти последние стараются не общаться с людьми, так что сведений о них мало). Серые же московские вороны к людям неравнодушны, иногда принимают их за конкурентов и могут, как это было однажды со мной, попытаться прогнать со двора не понравившегося человека, с криком пикируя на него (почти Хичкок!). Ума серым воронам не занимать. Так, они с удовольствием играют друг с другом и с собаками, которые принимают игру: стараются отнять друг у друга косточку или поймать партнера за хвост (это чаще всего удается вороне), а собака нисколько не обижается — я это не раз видел в Измайловском парке.

Взгляд серой московской вороны осмысленный, острый и оценивающий. Воробей, при всей его хитрости, точнее сказать, практичности, не выражает интереса к окружающему, если оно не представляет для него опасности. Синица начинает проявлять признаки разума только когда попадает в безвыходную ситуацию. Тут она кричит и кусается как может, не щадя себя, но взляд ее холоден и безразличен.

Естественно, я не мог когда-либо видеть глаза ласточки – мы живем на разных высотах. Они были черно-серебряного цвета с едва угадывающимися точками жемчужных зрачков – и вполне осмысленные. Она сразу поняла, с кем имеет дело, и решила, что я ей не опасен. Поэтому она смело села мне на голову, разрыла лапками мои волосы, легла и снова уснула, как в гнезде. Еще через час она проснулась, полетала по помещению и села мне на предплечье. Потом перебралась на указательный палец, присела (в этом положении снять ее было невозможно) и взглянула на меня. «И что ты собираешься со мной делать?» Угадав ответ в моих глазах, успокоилась и стала летать, не пытаясь, впрочем, вылететь в открытый имллюминатор.

Так она жила у меня несколько недель. Утром ее завтрак составляли мухи, которых она ловко склевывала со стен, сидя на моем пальце.

Но однажды ей стало плохо. Я и сейчас не знаю, виноват ли я в ее смерти. Может, по моему недосмотру она съела отравленного таракана? Но когда я держал на ладони ее теплое все слабее пульсирующее тельце и видел укоризненный взляд, который, казалось, говорил: «Не хочу умирать, ни в чем тебя не упрекаю, но очень сожалею», я плакал. Через полчаса ее не стало, и тепло родного оперенного шарика стало чужим, а взляд рыбьим. А может – так я иногда думаю себе в утешение – ее убило замкнутое пространство, как убило бы меня небо, окажись я в нем без надежды ступить на землю.