Николай Пинчук

Лом и Жопа

— О, четыреждыпиздоблядскиймудопроёб! — Серёга с грохотом задвинул дверцу мусоропровода. Засор был минимум парой секций выше, а лифт не работал. Почесав, не снимая рукавиц-верхонок и вязаной шапочки, взопревшую макушку, он подхватил пудовый лом и двинулся вверх по лестнице. С каждой ступенькой этажность его выражений возрастала в геометрической прогрессии — досталось и свиньям-жильцам, и овцам-уборщицам подъезда, и козлам-начальникам родного ЖКХ. Так, поминая всех обитателей скотного двора, Серёга добрался наконец до места происшествия, где, остервенело долбя мусорную пробку, размышлял: если Карл Густав Юнг прав, и коллективное бессознательное действительно существует, то, возможно, существует и коллективное либидо? Ему очень хотелось обсудить эту проблему хоть с кем-нибудь, оптимально — с неизвестным благодетелем, догадавшимся спустить в шахту эту хренову коробку, которая, естественно, застряла там и собрала кучу всякого хлама. Но никто в эти минуты не стал свидетелем Серёгиного трудового подвига — что, может, и к лучшему. А то ведь, чего доброго, и прибил бы оппонента в разгаре диспута.

Уж не беспокойтесь, прибил бы непременно. Может. Вот третьего дня возвращался автобусом домой с работы. Хорошо было. Полторашка пива крепкого, в салоне тепло, сиденье просторное, двойное. И тут, мля, подходит один — дескать, не могли бы Вы подвинуться? Серёга повертел головой — вон седушка свободная, вон ещё одна… Тебе чё, козёл, свободных мест мало? А он: выбирайте, мол, выражения, и вообще транспорт общественный, имею право! Серёга доходчиво так ему объясняет: имей своё право, где хочешь, только передо мной тут яйцами не тряси — вырву… Но тот — тупой, даром что в очки вырядился! — навалился тем местом, где на брюках ширинка, Серёге на плечо: подвинься! «Подвинься? — переспросил Серёга. — Что ж, проведём морфемный анализ данного слова. «По-» — это приставка, «-ся» — это постфикс. А корень здесь какой?» «Двинь…» — отвечает зануда, слегка удивлённый. «Ну, уговорил…» — вздохнул Серёга, встал и двинул. Очки около кабины водителя валялись.

Или вот в прошлое воскресенье утром: вышел Серёга из своей квартиры, начал было спускаться во двор с целью поскорее пересечь оный и достичь ближайшего источника, а навстречу поднимается этот… хрен знает, кто таков… в руках тортик и букет роз — не иначе в гости к той фифе, что каждый вечер на пианино бренчит до одиннадцати, долбит по мозгам. Посторонился бы, так ведь нет — прёт как танк, чуть своим вонючим букетом в морду не заехал. «Извините, — говорит ему Серёга, — дозвольте поинтересоваться: как, по-вашему, скажется на индексе Доу-Джонса нынешняя отставка кабинета министров? И есть ли вообще смысл делать долгосрочные экономические прогнозы?» «Эээ?..» — проблеял фраер и мигом покатился вниз по лестнице как доллар по отношению к евро. Но голову, вроде, сильно не ушиб — на голове была коробка. С тортом. Типа шлем.

Вообще-то Серёга нормальный парень, мужики на работе его уважают, однако те же самые мужики знают, что если вдруг между пятой и шестой он начнёт рассуждать о проблеме авторства Шекспира — пора сваливать подобру-поздорову.

Возможно, кто-то подумал, что наш герой — осколок великого Поколения Дворников и Сторожей, интеллектуал-нонконформист… забудьте, и не вздумайте ляпнуть такое Серёге, а то как бы он не спросил вас, хорошо ли вы помните квантовое уравнение Шрёдингера. Между нами: его и в школе-то еле до девятого класса дотянули, после чего со стоном облегчения сбагрили в ПТУ. В хорошем настроении ничто подобное не тревожило Серёгину ментальность, но едва по какой-либо причине возникало раздражение, тотчас на ум невесть откуда лезла всякая заумь. Эта заумь распаляла раздражение настолько, что и сам Серёга не смог бы сказать что от чего возникает: всякая мудрёвина от злости, или злость от этой всей мудрячьей муйни.

А вы думали, что это долбёжка ломом в жерло мусоропровода (в центр — влево — вправо, в центр — влево — вправо, короткий — глубокий, короткий — глубокий, дыхание ровнее, стонать ещё рано, держим ритм) навела Серёгу на размышления о сфере бессознательного? Тогда вам не к Юнгу, а к Фрейду.

Наконец-то пробка была пробита. Мусоропровод с облегчением зашуршал. Сознание исполненного долга, а тем паче мысль о том, что сегодня пусть пятница-тринадцатое, а всё ж законный конец трудовой недели,  подняли Серёгино настроение с карачек.

Каждую пятницу он покупал литровую бутылку водки и шёл к Женьке. Женька — это не друг, а подруга. Она торговала рыбой на рынке, где прочие труженицы весов и прилавка называли её Женька-Жопа, или просто Жопа: вон, дескать, Жопа идёт, или — э, опять Жопа с покупателем из-за сдачи поцапалась. Надо сказать, что габариты Женькиного зада давали весьма веские основания для такой метонимии. Если б ей вздумалось нарядиться в бальное платье эпохи Наташи Ростовой — никакого кринолина не нужно, колокол был бы — о-го-го, метра два в диаметре среднего сечения. Но Женька, естественно, бальных платьев не носила, а носила китайские рейтузы в обтяжку. Розовые.

Кроме достойной плавбазы «Рыбак Камчатки» кормы еще минимум две детали выделяли Женьку из стройного ряда рыночных торговок. Во-первых, высоченный, на две головы выше собственно головы, тюрбан, наверченный из мохнатого клетчатого шарфа. Что там под шарфом было — бес его знает. Обиженные старушки, так и не выпросив у Жопы «одну маленькую рыбку для кошечек», ядовито шамкали, что-де Женька — ведьма, в тюрбане у неё сушёная жаба, дохлая крыса и ещё чёрт те что, потому-то от неё постоянно так воняет. Клевета: воняло от Женьки обыкновенной несвежей рыбой, с коей она общалась по десять часов ежедневно практически без выходных на протяжении последних лет десяти.

Во-вторых, Жопин голос. Такой голос даже для рынка являлся одиозным. Невообразимый хриплый фальцет врезался в слух окружающих ржавой циркулярной пилой, а если вдруг доводилось с кем-то поспорить (что случалось несколько раз на дню), пила набирала такие обороты, что звук становился ультразвуком. Противники в ужасе зажимали уши и убирались восвояси, недоумевая — это сколько ж надо было выпить сивухи  и выкурить «Беломора», чтобы довести горло до такого состояния?!..

Как раз к этой самой бабе и ездил каждую пятницу Серёга с литровкой водки. А если на чей-то вкус она (баба) не вполне хороша, так вас и не спрашивают. Что до Серёги, то — ездил, ездит и будет ездить, да ещё и всю текущую неделю предвкушать грядущий визит.

Спускаясь, Серёга мечтал о скорой встрече с Женькой и поигрывал своим другом. Ему нравилось ощущать в ладони эту стальную твёрдость, отдающую пульсацией в пальцах, эту налитую тяжесть, сообщающую ощущение абсолютной надёжности. «Такой не подведёт!» — с гордостью думал он о своём верном инструменте. Жаль, что после смены приходилось оставлять его в кандейке! Но зато уж в течение рабочего дня наш санитар каменных джунглей никогда не расставался с ломом, таская его даже на обед. То ли за эту привязанность, то ли за прямой характер мужики и Серёгу так величали (за глаза, конечно): Лом.

Придя к подруге, Серёга-Лом сперва долго и с усилием вытирал ноги о коврик, затем отступал на шаг и робко выстукивал по облезлому дерматину: «Дай-дай закурить». Спустя несколько минут дверь приоткрывалась на длину цепочки, в щель выглядывала Жопа и со злым недоверием, точно впервые видела, разглядывала Сергея. Тот торопливо лез за пазуху и предъявлял бутылку. Женька молча снимала цепочку, разворачивалась и шла в зал; Серёга, войдя и быстро разувшись, семенил следом. В полутёмном из-за немытых годами окон зале на застеленном газетами столике уже стояла закуска: разделанная солёная селёдка, порезанная кружками луковица и небрежно наломанный батон. Два захватанных стакана дополняли натюрморт.

Так же без единого слова хозяйка ногой подвигала гостю расхлябанный табурет, сама оставаясь стоять — да и, право, трудно представить, чтобы она могла на чём-нибудь сидеть. Серёга скручивал пробку, наливал по трети стакана. Пододвинув один стакан Женьке, он поднимал второй и говорил:

— Ну…

— Заткнись, — прерывала тост Жопа и, ткнув своим стаканом в Серёгин, залпом выпивала, морщилась, протягивала пустую посуду. — Запить.

Серёга наливал до краёв той же самой водки, которую Женька на сей раз выпивала в несколько глотков, как воду, переводила дыхание, причмокивала, ставила стакан на стол, говорила:

— Жарко… — и начинала раздеваться. Пока она этим занималась, гость преспокойно успевал принять ещё пару рюмок, закусить селёдочкой с лучком, выкурить сигарету и почитать заменяющую скатерть газету.

Голой Женька-Жопа походила на огромную оплывшую свечу, где тюрбан играл роль фитиля.

— Ну ты чё, читать сюда пришёл? — резонно спрашивала она, и Серёга наливал ещё полстакана. Лихо опрокинув порцию, Женька вздрагивала, взвизгивала и с прибауткой: — Эх, маманя, где честь твоя девичья? — резким движением, будто решившись на что-то отчаянное, сдёргивала тюрбан.

Соломенный ливень обрушивался на Женькины мяса — роскошные, никогда не знавшие ножниц волосы цвета спелой пшеницы покрывали её до пят, так что сама она сейчас напоминала копну. Копна начинала медленно раскачиваться, в недрах её рождалась Мелодия; Серёга, напряжённо ждавший этого момента,  растворялся в пространстве, которое вращалось вокруг жёлтого косматого солнца.

Женька-Жопа пела тем же самым голосом, которым она на рынке спорила с товарками за место у прилавка, препиралась с контролёрами по поводу  лицензии, лаялась с дотошными покупателями из-за двухсот грамм недовеса. Тот же шершавый визг простуженной самки неандертальца — но как он сейчас напоминал отсыревшую надтреснутую скрипку Страдивари.

Summertime, time, time,

Child, the living's easy.

Fish are jumping out

And the cotton, Lord,

Cotton's high, Lord, so high…

Женька ни бельмеса не понимала из того, что пела, да и вообще — откуда взялась эта песня, исчерпывающая её репертуар? В иное время в ином месте поставьте Жопе запись этого блюза — если не получите по загривку «за издевательство», считайте, что результат прослушивания нулевой. Но здесь и теперь… здесь и теперь музыка и слова лились вместе со слезами. Причиной ли тому присутствие Серёги, выпитая водка или освобождённые волосы — или же все три фактора совокупно — неизвестно.

Сам Серёга в это время был далеко-далеко — пятилетний мальчик шлёпал босыми пятками по тёплому мелководью, и от каждого удара из моря выпрыгивали радужные рыбки, а в небе бутонами хлопка распускались облака белее белого.

Hush, baby, baby, baby, baby, baby,

No, no, no, no, don't you cry.

Don't you cry!

Он и не плакал — это всего лишь такой яркий свет, такие блестящие плавники рыбок и такие искристые облака, и эти облака так манили…

One of these mornings

You're gonna rise, rise up singing,

You're gonna spread your wings,

Child, and take, take to the sky,

Lord, the sky.

Until that morning

Honey, n-n-nothing's going to harm you now,

No, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no

No, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no, no

No, no, no, no, no, no, no, no, no,

Don't you cry,

Cry.

Серёга отделялся от Женьки, когда та уже спала на размётанной соломе — тихая и чистая, как сама мать сыра земля. Открыв форточку, он пускал табачный дым под мерцающий купол ночного неба и улыбался. Завтра утром хозяйка крайне изумится присутствию в своей квартире какого-то незнакомого типа, поднимет дикий ор и вышвырнет гостя, едва позволив ему прикрыть срамоту. Но теперь и здесь… теперь и здесь можно было подумать о том, как непроста — ой, как непроста! — Женька-Жопа, да и сам-то Серёга… эх, Серёга!..

Окурок чертил идеально параболическую траекторию падения на асфальт. Серёга с хрустом зевал на луну. Женька храпела и то ли продолжала петь, то ли просто поскуливала во сне.

© Николай Пинчук,  2004

Опубликовано 06.06.2009 в рубрике Взрослым раздела Litera
Просмотры: 2347