Машин оргазм

И все вышло так, как задумал, согласно тактике и стратегии, и моему хитроумному плану, и в той самой ванной, где чуть ли не накануне рыдал, как последний дурак, вытирая кое-как тряпкой затопившее по колено меня дерьмо, а над чем я рыдал-то?.. ну, рыдал и рыдал, вытирая пол, может, штанами или какими-то простынями, вовсе не важно, а важно, что я убирал и рыдал, или, может быть, я рыдал над «бренностью мира»? — хотелось бы думать… или над несчастным собой? может быть, и над этим… или то был накопившейся стресс?.. но и это не главное, и тоже не то, а совершенно другое… и еще раз: главное все-таки то, что я на этом самом полу своею Машею овладел…

Сначала, когда я вошел в ванную, она стояла такая белокурая и такая стройная, и готовая, наверное, ко всему, но не понимающая, как это будет, как это возможно сделать, и она, может быть, даже думала, что это еще далеко, еще достаточно времени, и она еще будет и будет тянуть, отодвигая снова и снова этот момент, это ожидаемое проникновение, которого она, может быть, и хотела, во всяком случае об этом неоднократно мечталось, да конечно, причем с самого детства, потому что она была безусловной нимфеткой, но это не обязательно совпадало с образом того, кто был перед ней, или у нее не было опыта, скажем лучше — большого опыта подобного рода общений, и она не умела вести себя легкомысленно, и в силу разных подобных причин боялась и надеялась, что это выйдет как-нибудь по-другому, или вовсе не выйдет, не случится совсем, и не думала, не гадала, что это можно сделать прямо здесь и начать сразу без какого-либо пусть даже косвенного приготовления и перехода, прямо теперь, прямо сейчас… и когда она ощутила, что горячие губы обволокли ее сенсоры и ее мозг покрылся внезапным холодным туманом, и сами собой закрылись глаза, и обвисли руки и стали слабнуть и дрожать ноги, и тут же из надувшихся залежавшихся куколок, которым стало невозможно терпеть, им было больше невмоготу находиться так долго под минеральным темным статичным раздражающим спудом, со скрипом и скрежетом стали трескаться лопаться и ломаться окружавшие ранее и, казалось бы, такие крепкие стенки и начали вылупляться и выползать на белый свет еще несколько мокрые, напоминающие страшноватых монстров, но лишь поначалу, еще несколько склизкие, еще как бы обвернутые сладкой слюной, но обсыхающие на воздухе, а точнее в воздушной среде, расправляющие одно за одним нежные цветастые крылья, и, взбираясь по стеблям с огромным трудом, цепляясь насколько возможно за гладкость, за выступы, за другие образования, за прозрачные волоски, повинуясь какому-то непонятному коду, вдруг отпускали опоры и обрывались, отдаваясь затяжному прыжку, и, поймав сами себя, начинали скользить уже в воздухе некие новые создания, называемые нами бабочки… которые поднимались, планируя, над луговыми травами, над муравами, над туманами, их становилось все больше и больше, количество их безудержно нарастало, и звуки, с которыми они вылуплялись, создавали поначалу какую-то какофонию, но сливаясь, на определенном этапе переходили в настоящую дикую дробь, а они вылуплялись и вылуплялись, и взлетали и взлетали, и совершали какие-то свои им только понятные пертурбации, которые можно было бы как-нибудь по-особенному обозначить, если крепко подумать, но и так уже один довольно точно сказал: «архитектурный полет насекомых», фразу, которой я завидовал долго, пока не понял, что дело не только в том, чтобы придумывать яркие фразы… и Маша, ослабнув от таких клиторальных сенсорий, упала черт знает на какую трубу в той злосчастной ванной, у нее кровоточила рана, но она или не чувствовала никакой боли или не придавала этому слишком большого значения, поскольку было и так достаточно ощущений, и когда я увидел у нее эту рану, я подумал, что теперь у нее на спине навсегда останется память о нашей с ней связи, когда внезапно столкнулись и раскрылись навстречу два,видимо, очень похожих, обоюдных, желания, которые еще за мгновение не могли догадаться, как они нужны и как они странно ритмически и телесно, каждой складкой заключающего их тела подходят друг другу, и эта рана останется, может быть, у нее на много жизней вперед, если согласиться с тем, что все эти точки и прочие метки на нашем теле повествуют о прошлых жизнях, и о подобных безумных встречах… я увидел ее кровавую рану, когда она стояла ко мне спиной в эмалированной ванне, где неудобно съезжались ноги и она не совсем так, как надо, ставила спину и я отжимал ее вниз, я давил на ее поясницу, давая понять, что нужно прогнуться, и во всем этом тоже сквозила ее неопытность, и она покорно исполняла, что было нужно, потому что до нее дошло (доходило), что буквально все, что мы делаем вместе, доставляет нам неожиданное жгучее удовольствие, и что это давно ожидаемое удовольствие, и что она предполагала, что оно может и должно длится так долго, что в нем можно растворяться, что в нем можно плавать, но только раньше с ней ничего подобного не случалось, и она даже уже склонялась к тому, что это возможно только в книгах или в кино, или по телевизору, или с кем-то другим, но не с ней, но оказалось, что и она на это способна, и это может так страшно и непонятно и почти неосознанно длиться и длиться… И где-то примерно около часов четырех утра, истерзав свою жертву, как известный ягуар с картины Анри Руссо, который навечно вцепился не помню в кого, то ли в лань, то ли в лошадь, на фоне, опять же, моих любимых тропических листьев… и доставив ей и себе миллион ощущений, и загнав ее до такой степени, что каждое мое прикосновение вызывало неуправляемую перистальтику ее мышц, я сказал:

— А почему мы с тобой это делаем здесь?.. У нас же с тобой есть свободная комната с огромной широкой кроватью, которую я когда-то купил для любовных утех со своей бывшей законной супругой, но с которой, если честно, у нас ничего толком так и не вышло… и теперь эта заждавшаяся кровать со всеми своими девственными пружинами жаждет нас и давай мы туда перейдем… Мы перейдем туда и погрузимся в непривычную после холодного пола и эмалированно-скользкой ванны удобную мягкость и продолжим с новыми силами в новых специальных для таких целей условиях то, что мы начали в ванной…

И где-то примерно около часов шести утра, видимо, уже падая в обморок и заговариваясь, я сказал какую-то глупость, вроде того, что я обожаю ее оргазмы…

— Да? — она улыбается, она стесняется, она прикрывает глаза рукой. Она будто точеная, она будто из слоновой кости, оправленной в золото, она гладкая. Она Галатея. У нее маленькая родинка на плече, и такая же на груди, и большая родинка у границы золотистых волос на ее прекрасном лобке, а завитки — это волны и пена прибоя.

И конечно, я не мог просто так от нее оторваться. Поэтому, когда она поехала обратно в свой дурацкий российский обл- или райцентр, я погнался за ней… в тот самый, описанный еще Чеховым, набивший оскомину город С., или в Тургеневский подобный же город О., или изображенный еще Гоголем город Н., ничем по сути не изменившийся с тех самых пор – тот же бардак и те же канавы… И это вполне мог быть Курск, город на большой дороге, или Саранск, столица захудалой Мордовии, или подмосковный город Коломна, центр тепловозостроения, или придуманный мною Дрянск, знаменитый тем, что там, в незапамятные года, обитали племена дрянь и жуть. В лесах водилась конопатая дрянь, а на болотах обитала волосатая жуть. Дрянь питалась шишками, а жуть ела клюкву. Дрянь жила в дуплах и гнездах, а жуть в шалашах…