Джамиль Шахов

Большая песочница Мюнхена

В последнем, декабрьском, номере Октября за прошлый год появилась заметка (что-то вроде репортажа с места события) Валерии Пустовой о Волошинском фестивале. (Леру я читаю всегда, но не скажу, что являюсь сторонником ее способа изложения мыслей; скажу так: Валерия Ефимовна — девушка красивая, очень красивая, и критическое творчество ее всегда претендует на этакую монументальность большого Стиля; не знаю, чего там больше: стремления войти в критический же мейнстрим, этакой маргиналофобии или приобретенных на факультете журналистики МГУ определенных стилистических навыков письменной речи.) Мне понравилось название заметки — Большая песочница Коктебеля.

И вспомнил я о нем, когда в концовке своей статьи поставил многоточие; показалось, что заголовок Большая песочница Мюнхена будет идеальным для эссе, разыгрывающего что называется большие нарративы.

Я, конечно, предвижу ухмылку — кого? — скажем, Александра Гениса, давно уже, по его признанию, охладевшего к постмодернизму в том числе и из-за принципиального отказа последнего от единого, центрального, сквозного, всеобъемлющего и т.д. и т.п. сюжета, или, скажем, знатока современной литературы Дмитрия Бака, во многом определяющего в качестве члена совета экспертов Большой книги лицо этой премии, но меня не покидает ощущение какой-то натужной, граничащей с симуляцией, искусственности некоторых заявлений наших «современно-литературных» «лиц» эпохи глобального кризиса. Так, Дмитрий Бак после объявления шорт-листа третьего сезона Большой книги сказал:

Осмелюсь сделать первое и едва ли не единственное обобщение своих впечатлений от чтения финалистов. Сказано же, что поэзия «должна быть глуповата»! Так вот, я уверен, что после десятилетия авангардистских (постмодернистских и т.д. бурь) нынешняя проза должна быть скучновата. Именно те страницы, где меня — на манер мировых псевдобестселлеров — берут на крючок мастеровитого оживляжа, нетрадиционных стилистических придумок, да-да, именно эти страницы хочется поскорее пролистать, чтобы вернуть себе полузабытое право вдуматься в текст, помедлить над фразой, услышать не крик, но шепот, несравнимо более важный для полноты эстетической картины…

И ниже:

…Если же говорить о читателе, кто даст себе труд осилить короткий список премии «Большая книга», то ему в этот раз потребуется все же понимание глубин литературного текста, а не привычка к клиповому монтажу.

(Что ж, неудивительно в таком случае непопадание в короткий список дебютного романа филолога Марии Елифёровой Смерть автора, имеющего подзаголовок Филологический триллер.)

Конечно, «помедлить над фразой» — прерогатива традиционно настроенного читателя. Но значит ли высказывание Бака автоматически, что тексты, скажем, Саши Соколова, или, если угодно, Сорокина не наделены своеобразной магией слова?!.. Другое дело, что поистине современные писатели принципиально не настраивают читателей на понимание этаких глубин своих текстов, это — правда. Однако стоит ли наделять писательскую стратегию современного литератора (писателя) негативной коннотацией, как это делает Дмитрий Бак («мастеровитый оживляж», «поскорее пролистать»)? Ведь на дворе — кризис, а на всех уровнях власти — имитаторы, вещающие о восстановлении былого величия, из-за которого ведь и пронесся ураган Наби (с корейского — «бабочка»). Как поется в известной песне времен НЭПа,

Все сметено могучим ураганом,

И нам с тобой осталось кочевать.

Махнем с тобой, мой друг, в шатры, к цыганам, —

Там не умеют долго горевать.

Там бубна звон, гитары стон,

Там пляски воли, воли и полей.

И там в кибитке забудешь пытки

Далеких, призрачных страстей.

Тут, кстати, можно еще одну соответствующую символизацию привести: знаменитый в научных кругах (математическая теория хаоса и синергетика с ее «порядком из хаоса») эффект бабочки, а также рассказ Рэя Брэдбери И грянул гром.

Кризис — глобальный. Он охватил власть на всех ее уровнях, в том числе и на уровне языка. Ролан Барт (напомню, кто не знает, автор знаменитого эссе 68-го года Смерть автора) выступил со своей всем известной Лекцией, как сказано: при вступлении в должность заведующего кафедрой литературной семиологии в Коллеж де Франс 7 января 1977 года.

Прежде чем приступить к теме, заявленной в названии, я приведу (да простят меня читатели) длинную цитату из Лекции, цитату, характеризующую, на мой взгляд, работу современного писателя с языком, т.е. не с каким-то мнимым глубинным текстуальным смыслом у писателей-традиционалистов, а именно что с формой (ибо форма важнее содержания!). И больше: художественность вещи определяется отнюдь не сюжетопостроением, но работой (точнее: игрой — как «игра в бисер», только — на современный манер) с формообразующими элементами текста, стилистикой, выразительными средствами, будь то тропы, речевые фигуры, игра аллитераций и прочих плеоназмов (повторы, скрытая тавтология, универсальные слова), — игра (при условии ее мастерского исполнения, иначе все может обернуться банальными стилистическими ошибками), усиливающая экспрессивность текста до уровня его ироничности. Иначе говоря, современный писатель разыгрывает власть собственного дискурса, пародирует стиль, смеется над собой, приносит имя собственное в жертву — на алтарь букв и слов. Сегодня в моде пословица Стиль — это человек.

Однако современный писатель констатирует творческий конец стиля (Борис Парамонов) (ПАРАМОНОВ = В ОНОМ АРАП, палиндром, подаренный Борису Михайловичу Вагричем Бахчаняном), постмодернистскую смерть автора и постструктуралистскую смерть субъекта.